Интервью со случчанином Олегом Руммо - трансплантологом, руководителем РНПЦ трансплантологии органов и тканей

Один из самых известных белорусских врачей в откровенном интервью Sputnik рассказал, почему стал сенатором, зачем белорусам иностранные органы и почему трансплантолог на работе, даже если сидит в парной.

В 2008 он провел первую трансплантацию печени в Беларуси. Тогда это стало большим медицинским прорывом в нашей стране, а сам Руммо, которому еще не было и 40-ка, — одним из самых известных врачей Беларуси.

Сейчас у него множество должностей и ипостасей — от директора РНПЦ трансплантации органов и тканей до сенатора. Во время февральского "Большого разговора" президент назвал его великим. Примерно каждую четвертую операцию в РПНЦ он по-прежнему делает сам — на его счету самые сложные и тяжелые пациенты. А от циркулирующих слухов, которые прочат его в министры здравоохранения, Руммо уже устал отмахиваться.

Корреспондент Sputnik Светлана Лицкевич попила зеленого чая с самым известным белорусским доктором и выяснила, сколько весит груз ответственности, почему у каждого весомого трансплантолога в мире есть фото с президентом его страны, должен ли в каждом отличнике жить хулиган и почему самая сложная борьба — внутривидовая.

800 километров для трансплантации — не дистанция

— Олег Олегович, недавно вы стали сенатором — членом Совета Республики. Скажите, зачем вам депутатство — ведь вы известный доктор, причем доктор, как говорят, очень увлеченный…

— Интересно было посмотреть эту систему изнутри. Без профессии я себя, действительно, не представляю, не хотел из нее уходить, поэтому и стал сенатором Совета Республики. Тут было несколько "за", если не считать любопытства (смеется — Sputnik). Первое и самое главное — хочу, чтобы наша трансплантация интегрировалась в мировое сообщество, в том числе и в законодательной плоскости. И это вопрос не одного дня. Надо все хорошо взвесить, спрогнозировать все возможные последствия. Во-вторых — страна мне много дала, а я не отношусь к категории неблагодарных людей. Я должен тоже что-то ей дать, как-то отработать. Это абсолютно искренне — я не лукавлю. Для меня есть вещи, которые по-настоящему святы: Слуцк — город, где я родился, там погост, на котором лежат мои бабушка и дедушка, там живут мои пожилые родители, родители моей жены — всем этим я очень дорожу. Ну и в-третьих, как бы это ни звучало, но в общении с зарубежными коллегами такая должность добавляет вес — это тоже надо понимать.

— А какие претензии у вас к существующему законодательству?

— Хорош тот закон, который работает. Анализ законодательства постсоветских стран показывает, что законодательная база стран бывшего СССР в области трансплантации мало чем отличается от, допустим, австрийской, но там она работает, а украинская, допустим, — не работает. В РФ закон почти такой же, как у нас, но работает в 5 раз хуже. Все это надо проанализировать и потом очень осторожно что-то делать.

Здесь важны знания, взвешенность и никаких скоропалительных решений. С законами по-другому нельзя. А когда кто-то кричит, что сейчас всех предпринимателей освободит от всего на свете, всем обиженным тунеядцам даст по шоколадке — и в стране все заколосится, — это смешно. Я реально стою на земле, я вижу, как живут люди в других странах — мне есть с чем сравнивать. Я понимаю, что люди, которые находятся в оппозиции, они не за страну радеют, для них главное — укусить власть — за палец, за пятку — до чего дотянутся. А все их лозунги нереальны и не от жизни.

Я по своей натуре человек не деструктивный. Любые перемены, связанные с кровопролитием — для меня исключены. Не для этого всех нас матери рожали, чтобы погибать. И самой высшей и незыблемой ценностью для меня всегда была и будет жизнь человека. Есть болезни, к сожалению. И я с ними борюсь, как могу.

А если вернуться к трансплантационному законодательству, то его надо оптимизировать, хоть всем и надоело это слово. Его надо улучшить — чтобы иметь возможность делать больше трансплантаций в нашей стране за счет сотрудничества с другими странами. Нужны программы по взаимодействию в этой сфере и с Евросоюзом и Российской Федерацией. Они вроде бы и есть, но все хотят скорее получить от нас что-то, чем дать. Скажем, если в Европе наших коллег из Молдовы они учат бесплатно, то с нами готовы делиться опытом только за деньги. Надо расширять наши горизонты, чтобы, когда человеку необходимы экстренно печень или сердце, была возможность получить органы в Чехии или в Венгрии, Польше или Литве, и чтобы мы могли помочь, если им понадобится. Особенно хотелось бы упрочить сотрудничество с Россией — ведь 800 километров до Москвы или Петербурга — это не дистанция для трансплантации.

— Могли бы вы представить свою жизнь вообще без административной нагрузки? Чтобы только наука, операционная, благодарные пациенты и новые технологии — и никаких бумажек, приказов и отчетов?

— У каждого из нас это одинаково: когда впервые входишь в клинику, всякий, кто работает тут пару лет, кажется тебе небожителем. Потом твой рот начинает постепенно закрываться — начинаешь реально оценивать своих коллег — видишь их трудоспособность, талант, трудолюбие. И начинаешь понимать, что ты хочешь реализоваться. Сделать лучше всех операцию — это прекрасно, но это помощь одному человеку. Делать их все время блестяще — это тоже здорово, но это насколько здоровья хватит — помощь максимум 10 людям в неделю. Но если ты хочешь реализовать свои идеи и помочь гораздо большему количеству людей — ты понимаешь, что надо руководить, организовывать, учить, создавать процесс так, чтобы достичь наибольшей эффективности. К сожалению, не бывает руководства без бумаг, без административной работы, без поездок в Минздрав, без Совета Республики. Иначе однажды пора себе сказать, что ты закрытый профессионал, для которого важен только конкретный пациент, его здоровье, что больше ничего не интересует. Это хорошая человеческая позиция. Удобная. Потому что всегда проще. Так и ответственности меньше, чем когда за тобой коллектив, за который ты отвечаешь, и если прокалываешься — страдает весь коллектив. Но это позволяет добиться гораздо большего. Я выбрал этот путь вполне осознанно. Не было бы в 2008 трансплантации, если бы я не стал в 2005 году администратором.

— Трансплантология — нетипичная специализация для молодых врачей 90-х. Как получилось, что вы ее выбрали?

— Тогда все только начиналось, было интересно, загадочно и модно. Это казалось невероятным — спасать человека, у которого жизнь уже даже не месяцами измеряется, а днями. Естественно, о трансплантологии я ничего тогда не знал. В странах западной Европы, в США в трансплантации работают в основном выходцы из стран юго-восточной Азии, из Индии. Почему? Работа тяжелая. Но это понимание пришло позже. Вначале была романтика — ты делаешь удивительные вещи, то, что другим не под силу. У нас молодая, талантливая и амбициозная команда. Мы все этим горим, готовы не есть, не спасть, работать без выходных. Но позже пришло осознание, что у твоего выбора есть и обратная сторона — рыбалка с друзьями, поездки с семьей, нормальные суббота и воскресенье, запланированный отпуск — всего этого ты безнадежно лишен. Я не могу сказать, что я от этого страдаю — это осознанный выбор. Трансплантология — такая история. Здесь невозможно с 8 до 17. Наш вариант: 7 дней в неделю и 24 часа в сутки.

— Объясните: такой режим связан с затяжными операциями и с внезапностью появления органов…

— Со всем. И с тем, что пациент далеко не всегда поправляется так, как хотелось бы. Здесь не прощаются после хорошо сделанной операции. Этот пациент идет за мной всю жизнь. Я не могу сказать, что я только этим и живу — мне есть чем заниматься и чем жить. Но я об этом постоянно думаю — и когда просто валяюсь перед телевизором или смотрю футбол, иной раз и ночью с этой мыслью просыпаюсь. Я "прокручиваю" каждого пациента, когда сижу в бане или отдыхаю где-то с семьей. Я не ухожу с работы. Каждый вечер мне звонят в 21:30 коллеги и докладывают о состоянии каждого пациента. В 08:30 у меня обход — и о каждом пациенте я знаю, как он пережил ночь. Я могу не назвать фамилию, но о состоянии его здоровья я знаю все. Конечно, все идут за романтикой — за известностью, за сложностью, за тем, чтобы сделать так, как не делал до тебя никто — ведь отрасль очень быстро движется вперед. Отрезвление приходит потом. Но счастье медицины в том, что когда ты понимаешь все и начинаешь трезветь, ты без этого уже не можешь. Ты становишься профессиональным "алкоголиком" — нервничаешь и раздражаешься, если слишком надолго отрываешься от работы. Житейские радости и внутривидовая борьба

— А маленькие житейские радости можете себе позволить?

— Легко. Не 2008 год, когда мы все были незаменимые. Есть кому встать к столу, если ты, положим, коньячку принял. Впрочем, я не до такой степени выпиваю, чтобы себя не контролировать — всегда помогу консультацией или советом. Не бывает такого, чтобы меня искали, чтобы я не поднимал телефон. "Ушел за хлебом и через два дня вернулся" — это не про меня однозначно. Прокомментировать ситуацию на основании моих знаний, должности, статуса, принять решение, взять ответственность — я всегда могу. Конечно, если выпил — в операционную уже не поеду. Это противоречит моим принципам. Операцию сделают другие.

— И даже в отпуске не бывает желания отключить телефон "и пусть весь мир подождет"?

— Я на связи всегда. И знаю, что происходит с каждым из пациентов. Дистанционная планерка с коллегами каждый день. Мы тщательно планируем отпуска, чтобы не уходить вместе. Обязательно остаются люди, которые могут сделать трансплантацию. Может, не такую сложную, как сделала бы наша бригада, они возьмут другого. Но процесс не будет останавливаться. В любой момент решение будет приниматься. Даже если я буду в Нью-Йорке на конгрессе — все равно в любом сложном вопросе принимать решение буду я.

— А вас не тяготит ответственность? Когда вся тяжесть принятия решения ложится только на вас?

— Здесь только так. Мнить себя стратегом и наблюдать бой со стороны? Давать оценку действиям коллег и комментировать их ошибки? С моей точки зрения это не только не профессионально, но и не этично. Меня такая позиция по-человечески не устраивает. Если я здесь, я за это отвечаю. Если не хочу ответственности — у меня есть лист бумаги, где я могу написать, что я по этому поводу думаю. Взять две-три палаты пациентов и отвечать только за них и за те операции, которые выполнишь лично. По-другому не бывает.

— Как вы оцениваете, мягко говоря, не слишком дружелюбную оценку коллег: дескать, хорошо быть первыми, когда нет закрытых дверей, когда государство готово всегда идти навстречу? Попытались бы они выжить при условиях остаточного финансирования…

— Знаете, как у Дарвина: самый сложный вид борьбы — это внутривидовая. Мы уже все общество убедили, нас поддерживают. Но убедить своих коллег — это такая сложная история. Приходилось не раз слышать упреки — все деньги отдают на трансплантацию, а нам стены не за что покрасить. Хотя все клиники Минска имеют примерно такое же оборудование, что и наш центр. И областные клиники. Да, мы больше зарабатываем, можем позволить за свои деньги отправить доктора на стажировку на месяц, на два, на три. Но по возможностям — мы все на одной линии. Но когда у кого-то получается лучше — мы склонны искать причины не в себе, не в том, что где-то не дорабатываем, не в том, что то-то делаем не так. Причина в том, что кому-то дают больше. Порой убедить свое профессиональное сообщество очень сложно. 

Sputnik